Девятого мая 2014 года папе исполнилось девяносто два года. Он с 1922 года. В канун праздников говорю ему: «Папа, давай я тебя помою». Он руки мне протягивает: «Давай, сынок!» Папа уже три года не ходит. Совсем. Лежит все.
Беру его на руки. Бережно беру. Несу в ванную. Там сажаю на лавочку — специальную, для него купленную, — раздеваю. Намыливаю папе голову. Он сидит послушно. И я прямо пальцами чувствую, что он о чем-то думает. Вспоминает. Ах, как же я люблю, когда мы с ним остаемся одни и никто не мешает нам быть рядом. Отцу и сыну. И я жду его рассказов. Всяких. О жизни или о смерти. Немало он повидал за свой век. Я знаю, чувствую, что сегодня он будет говорить со мной о войне. Потому что папа мой воевал. Он воин.
— А знаешь, я ведь человека убил в сорок третьем. Возле Курска.
— Так ведь война же была, папа, нельзя было не убивать…
— Я же говорю тебе: человека. Друга своего Сережку Степанова.
И улетает мой папа мыслью куда-то далеко от меня. Под Курск. На много лет назад. А я стою перед ним на коленях и лью воду ему на ноги, чтобы не замерз. Чтобы, не дай бог, не перестал говорить.
— Уже потом, — сражение это описали во всех учебниках и назвали битвой на Курской дуге. А тогда мы не знали, что нами вершится история. Мы, молодые, просто хотели жить. Но еще больше хотели одолеть врага.
А с Сережкой мы были из одного двора. Знали друг друга еще до школы. Были добрыми соседями. А когда воевать вместе пришлось — вот тут-то и сдружились. Я, знаешь, сынок, ему чуть-чуть завидовал всегда: легкий он человек был. Всегда с ним рядом было тихо, тепло и радостно как-то. Бывало, начинаю ему рассказывать, каким я отчаянным кавалером был у нас в городе, а он слушает, тихо сияя своими весенними глазами, даже осенней ночью… Бывают такие люди…
— Да, пап, я понимаю. Я таких тоже встречал.
— Вот и славно, — улыбается папа и смотрит на меня глазами своего Сережки Степанова. Ярко так смотрит, по-весеннему. Но понимаю я, что не на меня глядит он, а вглубь себя, в свою жизнь.
— Вот смотрит он, смотрит, — продолжает папа, — а потом мудро так улыбнется, и понимаю я: видит Сережка, что я привираю, прикурашиваю. Но не стыдно перед этим взглядом. А хочется все-все рассказать. Всю правду, как на самом деле было.
— Вообще-то вру я, Серега. Не было еще у меня девушки. Не успел. Все некогда было.
— Ничего, Боряша! Мы еще себе самых красивых девушек найдем! Они вот сейчас живут где-то, ждут, чтобы война поскорее закончилась, чтобы мы пришли и их в толпе увидели. И возьмем мы их за руки крепко. И никогда мы с ними не расстанемся. А потом женимся на них. В один день оба. И родятся у нас дети: у меня сын, а у тебя дочь. Невестой нам будет.
А я перебиваю его, спорю, мол, нет, сын родится у меня… Видишь — я был прав: ты у меня родился. Только вот женился ты не на Серегиной дочери. Потому что так она и не родилась. Потому что отца ее будущего я убил. Пятого августа сорок третьего года на Курской дуге.
Мы только встали — и удар. Даже не поняли, что снаряд это был, из танка выпущенный. А когда я очнулся, Серега рядом со мною лежал и в небо смотрел своими весенними глазами. А почти от самого пояса у него и не было-то ничего… Но живой. Он раньше меня очнулся. И все ждал, когда я в себя приду. Вот он мне и говорит:
— Пристрели меня, Боряша, а то больно очень. Я уже и руками пощупал. Меньше половины от меня осталось… У меня за пазухой револьвер есть. Давай из него. Из своего оружия не стреляй, чтобы не ругали тебя.
И полез я к нему за пазуху.
И плачет мой старый папа. Сидит голый, немощный и плачет. Как, наверное, тогда, в августе сорок третьего под Курском. А я кутаю его в полотенце, прижимаю к себе моего «убийцу» и уже себя чувствую старшим. И утешаю его:
— Не плачь, папа, не надо. Ты все правильно сделал в жизни. Спасибо, мой отважный воин, что ты все еще рядом со мною…
_80x60_d92.jpg)
_80x60_0f7.jpeg)